Дэниэл СташауэрИнтервьюеры поражались простоте его обхождения и полному отсутствию претенциозности. С годами раздаваясь в талии, Конан Дойл с его тяжелыми веками и свисающими усами все больше напоминал моржа. «Он был крупным, дородным, неуклюжим с виду, — писал один из друзей, — его неповоротливое тело с руками как два вестфальских окорока, казалось, скорее предназначалось фермеру, а рокочущая, нервно-прерывистая речь приводила на ум берега и холмы Шотландии».
Внешность обманчива. За мирным, полусонным обликом скрывался человек твердых взглядов — возможно, порой и абсурдных, но глубоко искренних. Жизнь Конан Дойла представляла собой вереницу героических крестовых походов, и спиритизм был просто последним из них. В 1890 году он предупреждал о ненадежности нового метода лечения туберкулеза; в 1902-м — защищал британское правительство от обвинений в бесчестных способах ведения Англо-бурской войны; в 1906-м — выступал за узаконение развода;в 1909-м — осуждал зверства в Конго; в 1910-м — выступал в защиту Оскара Слейтера, необоснованно обвиненного в убийстве; в 1914-м— говорил об угрозе блокады Англии германскими подводными лодками. И всякий раз он сражался отважно и умело, используя дарованные ему славой преимущества и врожденный дар красноречия. Многое из того, за что он ратовал, встречали в штыки, но личную честь он ставил выше общественного мнения. Однажды его дочь Джейн написала: «Он казался нам истинным воплощением рыцарства времен короля Артура и рыцарей Круглого стола».
Сам он не стал бы писать о себе подобным образом. В 1927 году журнал «Стрэнд», напечатавший большую часть произведений Конан Дойла первым, провел опрос среди своих ведущих авторов на тему: «Создателем какого известного литературного героя Вам бы хотелось быть?» Герберт Уэллс и Джон Бахан назвали шекспировского Фальстафа; Комптон Маккензи[2] предпочел Дон Кихота. Другие упомянули д’Артаньяна, Дон Жуана и Робинзона Крузо. По словам издателей «Стрэнда», ответ Конан Дойла был «характерен для него как писателя и человека». Он назвал имя полковника Ньюкома, героя романа Теккерея, вышедшего незадолго до того, как он родился. Объяснял он это просто: Ньюком — «идеал английского джентльмена».
Конечно победным шагом через все его творчество проходит Шерлок Холмс, чьи приключения, как считал автор, сочинены «в другой, более непритязательной манере», чем остальные его рассказы и романы. «Я написал о нем куда больше, чем намеревался, — признавался Конан Дойл в 1927 году, через сорок лет после того, как появился первый рассказ о Холмсе, — но мое перо подталкивали добрые друзья, которым все время хотелось узнать, что было дальше. Вот и получилось, что из сравнительно небольшого зернышка вымахало чудовищное растение».
Причем это «чудовищное растение» зажило самостоятельной жизнью. «Имена Шерлока Холмса и доктора Ватсона превратились в нарицательные и вошли в словарь английского языка, — заметил издававший Конан Дойла в „Стрэнде“ Г. Гринхоф Смит. — Любой автор был бы вправе гордиться подобным подвигом. Несомненно, Шерлок Холмс — самый популярный, известный любому человеку герой английской литературы». Восхваляя в 1930 году живучесть великого сыщика, лондонская «Таймс» даже сочла необходимым найти слова сочувствия к прочим созданиям писателя: «Те, кто следит за судьбой Родни Стоуна, „Белого отряда“, бригадира Жерара, Мики Кларка и множества им подобных, переживая все с ними происходящее, становятся их близкими друзьями; и этот двойной талант дарить приятных спутников и описывать волнующие события проявляется у Конан Дойла и в новеллах, и в больших книгах. Видя, каким опасностям подвергаются и как благородно ведут себя все вышеперечисленные лица, легко понять их обиду на то, что первенство всегда остается за сухопарым и, пожалуй, довольно бездушным исследователем преступности, который живет не в славном и жестоком XIV столетии, не в разгар наполеоновских кампаний, а в конце 80-х годов XIX века — в мире кебов и уличных сорванцов».
Реймонд Чандлер написал: «У каждого автора детективов встречаются ошибки, и ни у кого нет такой эрудиции, как следовало бы. Конан Дойл делал ошибки, которые совершенно обесценивали иные из его рассказов, но был пионером жанра, и Шерлок Холмс — это прежде всего особый образ мыслей плюс несколько десятков незабываемых диалогов».
При всем высокомерии тона нельзя не признать, что замечание Чандлера справедливо. «Шерлока Холмса» можно перечитывать снова и снова просто ради удовольствия провести время в обществе Конан Дойла. И не потому, что мы забыли, кто убийца сэра Чарлза Баскервиля или кто похитил чертежи Брюса-Партингтона. Мы возвращаемся на Бейкер-стрит, чтобы наблюдать работу гения. Один раз поддавшись этой тяге, мы больше не сможем ей противостоять. «Невиданный червяк науке, по-видимому, еще неизвестный», «Знаменитый канареечник Уилсон — язва лондонского Ист-Энда»[3]. Таинственная встреча с собакой в ночи… «Игра началась, Ватсон!»[4]
Однажды он написал: «Трудно вообразить жизнь более разнообразную и романтичную, чем моя. Я узнал, что значит быть бедняком и каково быть богатым. Я испытал все, что написано человеку на роду. Я был знаком со многими замечательными людьми моего времени. После обучения медицине, магистерскую степень по которой я получил в Эдинбурге, я прошел долгий путь в литературе. Я занимался многими видами спорта, включая бокс, крикет, бильярд, автогонки, футбол, воздухоплавание и лыжи. Я был первым, кто включил лыжи в туристическую программу Швейцарии. Как врач китобойного судна я провел семь месяцев в Арктике, а позже плавал к западному побережью Африки. Я повидал три войны: Суданскую, Южноафриканскую и войну с Германией. В моей жизни было множество всяческих приключений. Наконец, подчиняясь внутренней необходимости, я посвятил свои последние годы тому, чтобы познакомить мир с результатами моих тридцатишестилетних исследований в сфере оккультных наук и побудить людей осознать их особую важность. Выполняя эту миссию, я проехал более 50 000 миль с лекциями, которые прослушали более 300 000 человек. Кроме того, я написал на эту тему семь книг. Такова история моей жизни».
После "Этюда в багровых тонах" Конан Дойл не хотел идти по пути, проторенному другими писателями. Он стал больше полагаться на собственный талант и воображение, а благодаря внутренней свободе появились творческие находки, которые привели к углублению образа Шерлока Холмса.
Конан Дойл закончил работу над "Этюдом в багровых тонах" в конце апреля 1886 года. Свертывая рукопись в трубку, чтобы отослать ее в "Корнхилл мэгэзин", он и не подозревал, что создал одного из самых ярких литературных героев. Сегодня в Эдинбурге неподалеку от дома, где родился писатель, стоит памятник Шерлоку Холмсу; изображения знаменитого сыщика украсили серию британских почтовых марок; на стенах станции лондонского метро "Бейкер-стрит", находящейся поблизости от знаменитого дома № 221 Б, изображены сцены из рассказов о Холмсе. Мало кто из читавших рукопись в 1886 году мог предугадать подобную славу. Хотя образы Шерлока Холмса и доктора Ватсона выписаны тщательно, молодой писатель еще не обрел своего характерного стиля. Оглядываясь на "Этюд в багровых тонах", видишь, как сильно он напоминает вышедшего в том же году "Динамитчика" Роберта Луиса Стивенсона.
Решение Конан Дойла включить историю мормонов в сюжет повести может быть непонятно современному читателю. Однако, когда Конан Дойл приступал к работе, в газетах часто писали о мормонах, об их аморальной жизни — особенно о практике многоженства. Конан Дойл, видимо, немало прочел на эту тему, однако ему бы следовало заглянуть и в атлас, потому что в "Этюде в багровых тонах" Юта и Рио-Гранде странным образом лишились своего реального местонахождения. Подобные неурядицы возникали часто. В одном из более ранних рассказов, действие которого происходит в Новой Зеландии, писатель умудрился расположить процветающую ферму в двадцати милях от берега — в открытом море. "Бывает", — пожимал в таких случаях плечами автор.
В более поздние годы Конан Дойл весьма болезненно реагировал на упреки в том, что новые холмсовские рассказы слабее старых. "Самую разгромную критику новой серии я услышал из уст корнуоллского лодочника, — написал он в одной из статей в "Стрэнде", — который сказал мне: ‘Так мне сдается, сэр, что, когда мистер Холмс сверзился с той скалы, он, может, конечно, и не убился, но уж прежним человеком после того больше не был’"[47]. Конан Дойл старался учитывать критику. Известно, что в рассказе "Случай в интернате" Холмс изучает следы велосипедных шин, чтобы понять, в какую сторону поехал велосипедист, в связи с чем писатель признавался: "Мне так часто — кто с сожалением, кто с возмущением — припоминали этот случай, что я сел на велосипед и решил проверить сам". И убедился, что читатели правы, а он ошибся. Тем не менее ему нравились эти поздние рассказы. Если его спрашивали, какие приключения Холмса он любит больше всего, отвечая, он непременно упоминал какие-нибудь сюжеты из пострейхенбахского периода.
Когда Холмс и Ватсон вновь поселились в апартаментах на Бейкер-стрит, стало ясно, что произошла важная перемена. По холмсовскому летосчислению миновало всего два года, но для автора, как и для всех людей на свете, миновал век XIX и начался XX. Сыщик передвинулся в прошлое — стал персоной из мира газовых фонарей, клубящихся туманов и хэнсомских кебов, он больше не был смело глядящим в будущее современником, как думалось читателям в ту пору, когда он впервые завоевал их сердца. Оставив героя в той эпохе, автор обеспечил ему долгую жизнь. Как написал Винсент Старрет — возможно, величайший из всех шерлокианцев — в поэме "221Б": "Отныне 1895-й всегда пребудет на часах".